Прятать свободу внутри, уметь молчать и видеть в любом пятне искусство учит художник Кошали Зарманбетов — участник выставок по всему миру, автор символа целого народа и первый ногайский скульптор.
В озере искусства
В большой аудитории на факультете дизайна и искусств университета в Черкесске абсолютная тишина.
— Человек, не умеющий молчать, не может высказываться.
Этому я тоже учу, — объясняет скульптор Кошали Зарманбетов. — Пойдем, посмотришь мою «потайную комнату».
Из аудитории, увешанной плакатами по анатомии и зарисовками Леонардо Да Винчи, мы попадаем в комнатку, полную кочевников — глиняных, пластилиновых и рисованных ногайцев и их древних богов: сорок ногайских батыров, полководец Эдиге, царица Суюмбийке и мифическая Умай.
На столе публикации о Кошали, медали, грамоты, дипломы выставок по всему миру — столько, что некоторые уложены в стопки. Со стен, между орнаментов и тамг, смотрят князья Юсуповы и Шереметьевы, а между ними улыбается образ поэтессы Кадрии.
— Я показываю студентам все это. Они видят, за счет чего я всего достиг, задумываются.
Я леплю с детства. Когда мне исполнилось двенадцать, основатель ногайской живописи Сраждин Батыров спросил меня: — Паренек, кем ты хочешь стать? — Хочу лепить, — смущенно ответил я. Сраждину не понравился вялый глагол «лепить».
— Паренек, — сказал он, — ты должен стать первым ногайским скульптором. «Как это? — подумал я тогда. — Что для этого нужно сделать?» И согласился. Сраждин бросил меня в озеро искусства, чтобы посмотреть — выберусь или нет. Отчаянно я барахтался в нем. Я был выгнан приемной комиссией из Саратовского худучилища: мне не поверили, что я принес свое портфолио. Это был шок, я пошел в армию. После армии Сраждин снова встретился со мной, и я уже поехал в Петербург, где на выбор были училища имени Мухиной и имени Серова. Выбрал Серова, потому что понимал, что не имею даже художественной школы за плечами. Не взяли из-за отсутствия прописки. В кармане осталось 16 рублей, но домой не вернулся. Устроился охранником на «Гознаке» и по-партизански проникал на занятия. Директор училища выгонял меня из аудитории, а потом махнул рукой. Таким же образом я пробирался на лекции в знаменитой «Мухе». Спустя время я окончил оба этих заведения. Уже на втором курсе «Мухи» я получил бронзовую медаль за скульптуру «Янбикеш» в конкурсе среди вузов страны. В девяностых выставлялся в Берлине, слава шла по пятам, но впадать в эйфорию не стал. Сраждин спросил тогда, сколько работ я собираюсь сделать? Навскидку я назвал цифры: сто, пятьсот, тысячу… Тогда он сказал, чтобы я не считал, а работал всю жизнь, до последнего вздоха. Я до сих пор так и делаю.
Небесная волчица
Занятия окончены, студенты разошлись, и Кошали засобирался.
— У меня на курсе карачаевцы, черкесы, русские, но ни одного ногайца. Некоторые думают, что я специально не набираю себе «конкурентов», а они просто не хотят ко мне идти. Поехали к детям! Это в получасе езды от Черкесска. Я там тоже преподаю, но уже только своим. Большие народы могут спать спокойно. Их наследие бережет государство, а у нас вся культура передается исключительно из поколения в поколение, жаль, если она размоется. Сраждин Батыров по ночам вскакивал и плакал от боли за свой народ. Тревожился об огромной ноше, возложенной на ногайских художников. В Казахстане я академик ИЗО, в Турции я доктор, профессор и ординатор. В России я состою в крупных художественных ассоциациях, только родной народ этого, видимо, не осознает. Ногайские художники, как правило, не пророки в своем отечестве. Но люди чувствуют настоящее, мое творчество ушло в народ. «Коьк бори», или «Небесная волчица», — самый узнаваемый ногайский символ в мире, она везде, на сувенирах, футболках, флагах. Ее образ мы с Сраждином создали еще тогда, когда ногайские дети спокойно принимали в учебниках исторически смазанный термин «татаро-монголы».
Небесная волчица — это собирательный образ, выручающий ногайцев из беды и приносящий счастье. Десять ее сосцов вскормили десять родов, из которых состоит ногайский народ. На ее хвосте баранья голова — ногайский оберег, чтобы никто не зашел с тыла. Сраждин ушел из жизни, и ногайцы осиротели. После него осталось детище — ансамбль «Айланай», который до сих пор только и живет на его открытиях. После ухода Сраждина мне в Терекли-Мектебе (административный центр Ногайского района Дагестана. — Ред.) становилось все теснее. Стали уходить ищущие люди, которые мне нужны как воздух. И судьба забросила меня в город, где ищущих людей никогда не убавляется. Здесь почти те же ногайцы, что и в Дагестане, немного другой ментальности и внешности, они иногда похожи на горцев.
В Дагестане ногайцы живут изолированно от мира: на сотню километров ни одного города, и Терекли не прошивают большие дороги. Потому там и центр культуры ногайцев, а здесь все с точностью до наоборот: аулы сбиты в кучу, и через них проходит большая дорога, размывающая аутентичность.
Как семя у дороги, которое склевывает птица. Малые народы должны жить далеко от трасс и городов.
Автобус высаживает нас где-то на трассе.
— Почти добрались. Прогуляемся по степи, я в ней родился. Хочется здесь поставить какую-нибудь скульптуру. На этом кургане можно бы установить конную статую с ногайским воином, чтобы все проезжающие знали, что здесь еще есть земля ногайцев. Для поддержания аутентичности ногайцам послужили бы памятники в степи — небольшие: метровый памятник в степи лучше виден за километр, чем десятиметровая статуя в городском сквере. В фигуре важнее исторический размах, чем размер.
Балбалы и сынтасы (каменные изваяния и могильные камни) были не больше человеческого роста. Постаментами послужили бы курганы, на которых, уверен, когда-то тоже были памятные столбы. Степь — самое подходящее место для скульптуры. Памятники в степи ногайцу были нужны, чтобы доказывать, что это его земли. У русских — города, у кочевников — каменные бабы. Последними памятниками ногайцам служили беленые саманные хаты, которых почти не осталось. Они гармонировали со степью. Сегодня строят, как правило, нечто несуразное, среди которого тяжело без усилий сохранять культуру. Старинные сынтасы просто поражают своим духом древности. Но на кладбища туриста водить неудобно, а памятники в степи мне устанавливать не дают, мол, я занимаюсь хулой на Бога. Горстка ногайцев из-за таких соображений убрала со своего флага мою «Небесную волчицу», заменив тарак-тамгою — родовым знаком правящей верхушки Орды. Но с таким же успехом можно было бы заменить российский триколор подписью Путина на белом полотне. Два миллиона турецких ногайцев не считают себя язычниками, поместив мою «Небесную волчицу» на свой флаг. Этот образ хотели использовать на флаге молодого Казахского государства. Я отказался, потому что у меня есть свой, ногайский народ.
Нерв аутентичности
В старой школе аула Эркин-Халк светлое помещение, испещренное ногайскими орнаментами. Они повсюду: на столах, стенах, школьной доске. В углу киснет глина, на вешалке заляпанные фартуки, на подоконниках сушатся работы школьников. С грохотом и смехом в мастерскую вваливается ватага детей — одни пришли после занятий, а кто-то отпросился с литературы. Едва поздоровавшись с нами, обсуждают, из чего творить сегодня? Решено рисовать на камнях — за ними выбегают в школьный двор.
Через несколько минут работа закипела, а Кошали занялся своим делом, лишь изредка наблюдая за процессом, будто ничему и не учит.
— У меня одно условие — использовать в работе ногайский орнамент. Орнамент вытягивает из глубины ребенка его происхождение. Орнамент — это нервы аутентичности под толстым налетом глобализации. Я даю им вырезанные из бумаги трафареты, они обводят эти формы и добавляют что-то свое, я не давлю. Это и есть мой метод обучения. Кажется, что слишком просто, но он построен на многолетнем опыте. Детей я учу рисунку и лепке, чтобы у них формировались все чувства. Кто и кем из них станет, я не знаю, но точно знаю, что оставлю след в их жизни.
У ногайцев четыре вида орнамента: зооморфный, растениевидный, геометрический и космологический — все, из чего можно создать полную картину мира. С карандашом и ножницами я ходил по степи, зарисовывал и вырезал орнаменты из кийизов — войлочных ковров, а дома складывал в композиции. Орнамент ногайцев отлично сохранился из-за бытового применения тамг — родовых знаков. Они носили еще и утилитарный характер: до недавнего времени тамга использовалась для пометки утвари, животных. Сегодня я, пожалуй, единственный ногаец, который метит свои вещи тамгой — подписываю так свои работы. Всякий ногаец знает, из какого он рода, и каждый знает, как рисуется его тамга, таким образом каждый из нас имеет на себе печать искусства. Ногайское искусство исключительно графично. Ковры-кийизы почти черно-белые, в них сочетание черного, белого и коричневого цветов — красители не использовали. Черный у ногайцев — север, а белый — юг. И так же черный — жизнь, а белый — смерть. Такое восприятие мироустройства делает нас задумчивыми и не болтливыми. Ногаец в восприятии мира чем-то похож на японца, просто мало кто об этом догадывается.
Время Востока
Пока мы говорим, дети потихоньку уходят. На столе остается лист бумаги с кляксой от краски. — Почти готовая картина. Высохнет, добавлю пару штрихов — и в рамку. Потом покажу им, чтобы понимали: в любом пятне есть черты необычного. Пусть на все в жизни смотрят как на предмет искусства. Я больше тяготею к абстракции, а народу нравится реализм. Абстракцию надо постигать. Народ исчезнет, если перестанет постигать смыслы. Взрослым интересны только цифры — даты в истории. Ногаец задается вопросом: «Когда», а не «Почему». Например, почему нас сегодня так мало? Даты — это лишь дни, а ведь есть и годы внутренних переживаний.
Я видел выпускников-азиатов из столичных училищ, испорченных своими преподавателями; их аутентичность навсегда задавлена классицизмом. Надо осторожно обходиться с малыми народами; нерусским нужно учиться у меня, я не задавлю их академизмом, а лишь научу им пользоваться. Я сам окончил два известных ленинградских училища, но мне удалось сохранить аутентичность.
Я не показывал всех своих чувств, мыслей. Прятал свободу внутри. В Дагестане детей с детства учат своим ремеслам: кубачинцы работе по серебру, балхарцы изготовлению глиняной игрушки, а унцукульцы унцукульской насечке.
За этим сегодня туда и едут тысячи туристов со всего света. Классическое европейское искусство почти исчерпано. Пришло время Востока. Теперь они у нас должны учиться.
Знаки
— Присядем на дорожку, — Кошали достает карандаш и быстро, самозабвенно начинает чертить на клочке бумаге тамги, орнаменты, знаки. — Так я начинаю и заканчиваю свой творческий день. Перестраиваюсь. Моя работа начинается с орнамента и заканчивается им; я начинаю рисовать один символ за другим, что выливается в композицию. Иногда я не рисую лиц, чтобы зритель рассматривал изображение целиком. Большинство моей графики — эскизы к скульптуре. Придет время их воплощения в камне или в бронзе. У меня своя идея «Мамаева кургана»: на большом холме в центре России воздвигнуть памятник русскому богатырю и ногайскому батыру. Мы никто друг без друга. А где-нибудь в местных степях установлю статую Эдиге, люди в него могут залезать, как в Троянского коня, и смотреть на мир с высоты. Я плохой маркетолог и не хочу им быть. Идей у меня много, но навязываться не хочу. И все-таки мне удалось кое-что сделать для своего народа, мои памятники сопутствуют важным моментам жизни ногайцев. Под моим въездным знаком в село Терекли-Мектеб выпускники школ встречают рассвет новой жизни. На майские праздники тереклинцы всем миром возлагают венки на Аллее славы, которую я создал, а в аул Нариман до сих пор отъезжают с одной из трех оставшихся остановок в виде шлема полководца Эдиге. Два оставшихся шлема снесли, построив на их месте магазины, эти шлемы были посвящены родителям Эдиге.
Я создал герб ногайцев и установил его на арку, и каждый день под нею проходят сотни разных людей. В Черкесске организовал биеннале скульптуры — целый месяц приглашенные со всего мира художники
работали в парке «Зеленый остров». С тех пор город имеет скульптурную аллею мифологических персонажей. Не люблю потребительского отношения ко мне.
«Нарисуй мне что-нибудь для моих стихов», — говорит одна ногайская поэтесса. Заказ принял, творчески мучался с выбором, а она мне: «В книге главное — стихи, а ты уж нарисуй что-нибудь».
А вот другая поэтесса пишет стихи, глядя на мои работы. Это моя жена Фарида Сейдахметова. Она перевела ногайский эпос «Эдиге» на русский, а я перевел «Эдиге» на скульптурный язык. Мы вместе выставляемся — ее стихи, моя скульптура. Когда произошла трагедия: разбились мои работы, то я отметил, что целыми остались только те, на которых была Фарида и наш сын Кошманбет. Я тогда понял, что они для меня самые важные люди. Надеюсь на Кошманбета, может быть, он меня когда-нибудь сменит?
На следующей выставке я хочу показать серию работ, связанных с ногайской историей, в конце которой будет чистый лист. В нем будет отражаться зритель. И заключительные слова из стихотворения Фариды:
«…Что смотришь, как ягненок на удава?
Ты пал сражен,
Ты — боль,
Ты — быль,
Ты — пыль.
Ты — голова
Сраженного анклава,
Ты — порох,
Ты — зола
И ты — ковыль.
P.S.
Ковыль — бессмертник…»
Никита Тереклинский
Фото: Никита Тереклинский.
