Вторжение боевиков глазами очевидца

Эльмира Кожаева – дагестанский журналист, будучи специальным корреспондентом «Молодежи Дагестана», провела на войне четыре года. Писала, снимала, спасала, оплакивала, рисковала жизнью. Она хотела говорить про подвиги ополченцев и солдат, про народное единство и верность Родине. Но совсем не хотела о себе. О том, каково это – видеть страдания детей, когда ты сама мать. Каково делать выбор между долгом профессионала и долгом человека. Каково быть маленькой, хрупкой женщиной на войне.

Мы не оставили ей выбора промолчать об этом. Трижды заплакав и тридцать раз замолчав, чтобы не заплакать, Эльмира вспомнила не самые простые события из своей жизни.

Носки

Первая чеченская война уже была позади. Ичкерия жила своей независимой от России жизнью, а я, дагестанский журналист, ездила писать о том, как живут соседи.

Помню, стою в Грозном на Минутке и думаю, как быть: ночевать негде, знакомых в Чечне нет, а обратно не поедешь – скоро ночь на дворе, да и работу я не завершила.

Минутка – это было такое место в Грозном, пересечение трех районов города. Там был рынок. И я, отправившись на него, обратилась к женщинам: «Меня зовут Эльмира, я из Дагестана. Мне негде ночевать». Меня тут же позвала к себе одна девушка. Другая стала с ней спорить, что сама хочет меня пригласить. Нашлись еще желающие меня, незнакомую, пригреть, накормить, уложить спать.

Затем я не раз оказывалась в Грозном и всегда вот так обращалась. И ни разу не получила отказ. Разные женщины с разных улиц, разного возраста и достатка. И все – радушные, гостеприимные.

Запомнилась одна женщина. Макка. Она жила очень бедно, но на стол накрыла все, что было из еды. Выбрала мне самое удобное место для сна, постелила лучшее белье. А утром, провожая, подарила носовой платочек и… носки. Она заметила, что мои продырявились.

Я держала эти носки и пыталась не заплакать. Это было так душевно, так искренне. И я так любила в этот момент и эту женщину, и этот народ.

Любила в этот и многие другие моменты. Пока не возненавидела.

Вчерашние хозяева – сегодняшние беженцы

Потому что потом был Кизляр. Были Цумада, Ботлих и Новолак…

…Райцентр Агвали. Шестое августа. Спим на матрацах в райотделе. Проснулась от жуткого сна в четыре утра и вышла на воздух. Тишина. Постояла и зашла в дежурную часть. Здесь узнали, что боевики только что напали на Ботлихский район и заняли села Рахата и Ансалта.

Об этом по рации сообщили сотрудники Ботлихского РОВД, стоявшие в ту ночь на блокпостах.

«Сколько вас там? Тогда в бой не вступать, уходить из села», – скомандовал заместитель министра внутренних дел Дагестана Магомед Омаров, узнав, насколько силы неравны.

Вышла из дежурной части. На земле, обняв автоматы, спали СОБРовцы. Совсем еще молодые парни, не подозревающие, что могут завтра умереть.

Выезжаем в Ботлих. На месте много машин… Мужчины в кузова грузовиков стелют солому, сажают на нее плачущих детей и женщин. Старики упираются, отказываются бросать дома. Все растеряны. Понимаете, вертолетов еще нет, войск нет! Никто не знает, когда будет помощь.

Рафинад из савана

Грузовики с беженцами уехали, в селе остались мужчины и часть женщин, которые взяли на себя обязанности по готовке, стирке и прочим делам. Помощь потихоньку прибывала. Бронетехника добиралась по узкому серпантину. Непривыкшие к таким дорогам солдаты-водители пару раз опрокидывались с обрывов.

В районе оперативно создавали штабы. В центре Ботлиха, в доме местного жителя Муртуза Гасангаджиева, образовался корпункт.

Отдельно хочется сказать про ополченцев и их отношения с солдатами. Все стало общее. Беда, еда, цели. Каждый день в чьем-то дворе резали скот для общего котла. Женщины днем и ночью без остановки готовили. Они приносили из дома все – от консервов, запасенных на зиму, до муки.

Вновь прибывающие ополченцы и просто неравнодушные из всех уголков Дагестана привозили продукты, мясо, еду. Один день смотрю – ногайцы баранов привезли. Так мы обрадовались с ними друг другу (Эльмира – ногайка. – «МД»). Они еще потом в район вернулись, рассказывали: «Там наша Эльмира».

Помню, как пришла одна местная старая-старая бабушка. Ей лет под сто было, вся высохшая уже. И принесла коробку рафинада 1987 года выпуска. Она его много лет назад положила в свой саван. Приготовила на похороны. А потом на них же отложенные деньги вытащила. Женщины ей: «Что нам купить на твои деньги, бабушка? Продукты или оружие». И она так грозно им: «Оружие!».

Вся эта истерика у молодежи в соцсетях по поводу значимости ополченцев в Ботлихе меня ранит. Кто-то умудряется даже писать, что они там целыми днями пили. Люди, пишущие эту чушь, вообще нормальные? С первых дней ополченцы просили оружие, просились в бой. Но оружие им дали только 18 августа, и то для обороны. Да и кто разрешит необученным мужчинам воевать на передовой с боевиками-профессионалами, прошедшими подготовку в диверсионно-террористическом центре Хаттаба «Кавказ» под Сержень-Юртом?

Ополченцы рыли окопы, сооружали дзоты, возили солдатам еду, помогали охранять стратегические объекты, сдавали кровь для раненых и тащили их под обстрелом в больницы. Ни одного свободного ополченца не было. Каждый был занят.

Солдат ополченцы называли детьми. И как детей оплакивали. Женщины рыдали взахлеб, будто хоронят собственных сыновей. «Я же вчера его видела. Я же с утра его кормила», – и ревут.

Последняя сигарета и предатели

Утро здесь начиналось то с азана, то с канонады. Иногда они звучали одновременно.

Каждый день с утра вертолеты и самолеты-истребители планомерно обстреливали окрестности сел. Боевики уже заняли стратегически важную высоту – гору Ослиное Ухо. С нее просматривалась вся местность.

Как-то села на аэродром «вертушка». Прямо перед нами села и загорелась. Люди отбегали в сторону. Бегу в ужасе в больницу, куда доставили раненых. Обгоревшие летчики лежат, обработанные пеной. Один попросил закурить. Нашла для него сигарету, подношу ее к его губам. Позже в Махачкале от полученных ожогов он скончался.

Один солдат, которого я видела еще в Цумаде, узнал меня. Он тоже был в той вертушке, обжег лицо и руку.  «Я родился в рубашке, сестра…» – говорит.

Как выяснилось потом, подбил вертолет бывший российский офицер – наемник боевиков.

Да, предателей тоже хватало. Был даже один местный, из района. Переоделся в женщину и типа козу пас. Кто в военное время коз пасет на полях? Догадались, схватили. У него даже позывной был – «Рукият».

А бывает, когда убиваешь своих без предательства. По ошибке. Дикая история случилась на небольшой высоте села Миарсо. На нее наша вертушка высадила десантников. А через час-полтора сама же их обстреляла прямой наводкой. Спутали гору Ослиное Ухо, где были боевики, и эту высоту. Мы наблюдали за этим с крыши корпункта, забирая друг у друга бинокли.

Увидев, как десантники тащат своих раненых, две машины ополченцев сразу выдвинулись им на помощь. Сама бегу в больницу предупредить, что сейчас привезут раненых. И вижу тазы. В них ампутированные ноги, руки. Это привезли раненых из Тандо. Видели бы вы их – этих солдат. Молодые ребята без частей тела.

Удивительно, как тесен мир. Совершенно неожиданно, много лет спустя, ко мне на границе в Абхазии подошли ребята. Оказалось, солдаты. Один говорит: «Вы были в Ботлихе, я вас помню. Мы раненые лежали в больнице, а вы плакали и кричали: «Кровь! Кровь нужна!» А я и не помню, что кричала. И что плакала, не помню. А тазы эти помню. И не забуду, к сожалению, никогда.

«Там мой сын!»

Что еще помню? Да многое. Бой в Годобери, например. Он был в самом начале, 11 августа. Боевики во что бы то ни стало хотели прорваться в это село, чтобы напрямую выйти к мосту через речку Унсатлен у села Муни. Зачем? Чтобы взорвать его. Получись у них это, три района – Ботлихский, Цумадинский и Цунтинский – были бы изолированы от республики.

И вот мы стоим в Ботлихе на площадке и видим в этой кромешной тьме свет выстрелов. У женщин подкашиваются ноги, они плачут: «Мой сын. Там мой сын. Там наши сыновья». Не знаю, что чувствуют мамы, когда видят такое. Не хочу знать. Если даже мне было так больно, то каково им?

По рации то и дело доносится: «Подкрепление! Подкрепление!» А где его возьмешь?

Через два часа вдруг приезжает три автобуса с бойцами интербригады ополченцев из Махачкалы. Мамы кидаются к ним, умоляют помочь их детям. Они собираются и выезжают на помощь. Но возвращаются. Ополченцы и  военные, обстреливающие Ослиное Ухо, не пропустили колонну автобусов. «Куда вы поедете? – сказали им. – Вы не знаете местность, не знаете дороги, не знаете даже, с какой стороны враг. Возвращайтесь в Ботлих, завтра мы все объясним и расставим вас, куда надо».

И представьте себе, горстка людей, всего лишь тринадцать человек, и ополченцы во главе с Дибиргаджи Магомедовым (Герой России. – «МД»)  смогли создать видимость участия в бою очень большой группы. Триста боевиков вели с ними бой, даже не подозревая, что их так мало.

«Мужчины от бессилия били кулаками о крышу»

Солдаты на нескольких танках отправились на спецоперацию по освобождению села Тандо. Мы поднялись на крышу-площадку с биноклями. Там все как на ладони видно. Наблюдаем, как бронетехника поднимается по серпантинной дороге на плато. И вдруг задымился один танк, второй, третий… Плато оказалось заминированным. Солдаты стали выпрыгивать из танков. Их тут же обстреливали. Смотреть на это было невыносимо. Мужчины не выдерживали, отстранялись от биноклей и от бессилия били кулаками об крышу, матерились. Женщины закрывали ладонями лица и опускались на колени.

(Эльмира плачет, успокаивается. Вытирает слезы и продолжает.)

Ну а как? Ты улыбаешься им, машешь рукой, а потом идешь смотреть, как они умирают, ползут беспомощные, с ожогами, в крови. Ужасный день!

Стрессы, нервы, ежедневные подъемы на высоты отняли у меня все силы. Я тяжело заболела и весила 37 килограммов. С меня спадали джинсы, и я ходила с проволокой вместо ремня. Когда стало совсем плохо, меня отправили домой. Я была в Махачкале, когда все это закончилось. Это был хороший день.

Девочка и бутерброд

Ноябрь 99-го. События в Ботлихе и Новолаке только-только завершились. И вот в Чечне новая война. Вторая. Я была на ней с самого начала и до конца. С сознанием, разделившим мир на них и на нас. Они – плохие, они – напавшие на Ботлих, на Новолак, Кизляр, жестокие предатели. И мы – пережившие из-за них так много боли.

Я журналист, я старалась быть объективной даже в этой ситуации, но душу, конечно, переполняли обида, злость и ненависть.

Помню, как попали в перестрелку. Солдаты с одной стороны, боевики – с другой. А мы, журналисты, со стороны солдат, хватаемся за камеры и фотоаппараты. Потому что мы здесь были для этого. Для выполнения своего профессионального долга. Чтобы запечатлеть, рассказать, написать. Но тут одного солдата впереди ранили, а обстрел еще идет. Меньше секунды на размышление, я бросаю в кусты фотоаппарат и пробираюсь к солдату. Тащу его в кусты, пока в него снова не попали, успокаиваю, сама до смерти напуганная. Не знаю, жив ли он сейчас.

А потом был коридор, живой коридор в Серноводске для чеченских беженцев в Ингушетию. Женщины, старики, дети. Как-то подъехала автолавка с продуктами. И детям, выстроив их в ряд, давали по кусочку хлеба, намазанного  маслом. Я решила, что будет хорошая фотография, навела объектив. И в этот момент мальчик толкнул пятилетнюю девочку, и у нее упал хлеб из рук на землю. Она подняла бутерброд и, заплакав, стала протирать, очищать масло от грязи. Маленькая такая, стоит в слезах, голодная, с испачкавшимся куском хлеба и собирается его есть.

И прямо в эту минуту у меня опустились руки. Онемели так, что не могла поднять фотоаппарат. Я стою, смотрю на нее, слезы текут у самой, и так больно. Так невыносимо больно.

Потом подхожу, обнимаю ее и продолжаю плакать. И с этими слезами, обнимая эту кроху, отпустила все обиды.

Может…

(Эльмира снова плачет.)

Может, я была в этот момент просто слабой женщиной, уставшей от войны и крови. Может, мамой, соскучившейся по собственной дочери. Может, журналистом Эльмирой, стоящей в слезах благодарности перед бедной чеченкой Маккой, сжимая в руках подаренные ею носки. Стоящей перед женщинами, которые готовы были забрать меня к себе домой, когда ночевать было негде, и которые, возможно, уже потеряли этот свой дом. И, возможно, больше, чем дом, – своих мужей, детей, свою жизнь. Я не знаю, кем именно была в тот момент. Знаю лишь, что эта малышка очистила мое сердце от ненависти.

Помню, на следующий день набрала пакеты сладостей, конфет и пошла к этим деткам. А федералы видят мое состояние и улыбаются: на чьей ты, мол, вообще, стороне? А дети – они ведь ничья не сторона. Они жертвы, беззащитные маленькие жертвы любых войн. Напуганные голодные крохи, взрослеющие на 10, 15 лет раньше. Ничья не сторона. Жертвы.

md-gazeta.ru